Zemstroyplan.com

Девяносто девятый год стал роковым для самарского конструктивизма. Пожар здания УВД*, реконструкция фабрики-кухни, повреждение Дома сельского хозяйства злополучным ураганом — это лишь некоторые, наиболее заметные потери авангардного наследия. Крупнейшие административные и общественные здания, появившиеся в 20-30-е гг., после трагедии в УВД получили клеймо «пожароопасных» и, не исключено, при случае подвергнутся губительной модернизации.

Сухой язык пролетарского строительства зачастую не отвечает представлениям об архитектуре владельцев и арендаторов уникальных зданий, и, как следствие, появляются пестрые украшения на фасадах ОДО, русты на Доме промышленности и другие «злокачественные опухоли» на подтянутых телах памятников конструктивизма. Что уж говорить о непрофессионалах, если и специалисты порой не видят в лаконичности всей глубины идейной подоплеки советского авангарда. Фамилии Вольфензона, Чечулина, Гофмана-Пылаева, чьи конструктивистские здания украшают город, вызывают смутную ностальгию лишь у нескольких «зубров» архитектуры — выпускников МАрхИ 50-х годов. Сама правомерность определения «самарский конструктивизм» сталкивается с недоверием и иронией. Наследие 1920-30-х гг. не воспринимается в общем культурном и историческом течении как отражение этики и эстетики революционной культуры. В наши дни торжества индивидуализма, когда жизнестроительные амбиции архитектуры утрачены, ее социальная роль дискредитирована, рациональные здания 1920-30-х гг. ассоциируются у абсолютного большинства не более чем с коробками и кубами. Такое пренебрежение — суть провинциальной неполноценности, взращенной годами строгой социальной и культурной иерархии советской России. В ней Самаре отводилась лишь роль важного промышленного центра, и ее история трактовалась страницами развития индустрии.

История превратилась в инструмент идеологии. Ее отсчет начинался с 1917 г. В этой системе истории архитектуры Самары каждый новый этап противопоставлялся предыдущему: революционная архитектура — купеческой эклектике, советская классика — формализму 1920-30-х, функционализм 60-х — архитектурным излишествам сталинского ампира и, наконец, эклектика 1990-х — панельным коробкам массового строительства. Преемственность в такой ситуации отсутствовала, и мода текущего дня казалась единственно верной. С этой точки зрения оценивается, как правило, все наследие. Напомню, что первые попытки комплексного рассмотрения истории архитектуры Самары появились лишь в 1980-х годах (Гурьянов, Моргун), а статус исторического город приобрел только в 1988 г. Архитектура 20-30-х была мало затронута в своих культурных аспектах. Безусловно, за краткостью срока, отделявшего исследователей 70-х, она была лишена ореола недосягаемости. Но по прошествии 20 лет эта проблема возникла вполне реально: первые очевидцы и архитекторы почили; архивы советского времени по сравнению с дореволюционными удивляют своей нерегулярностью; хранилище Самарского АПУ утрачено вместе с материалами, связанными с генпланами Самары 1937-46 гг.

В мае 1928 г. постановлением ЦК ВКП(б) Самара стала центром Средне-Волжской области, в которую вошли такие крупные города, как Пенза, Сызрань, Орск. «Превратить аграрно-промышленный край в промышленно-аграрный» — так формулировалась программа развития региона на первые две пятилетки.

Выгодная в географическом отношении провинция, расположенная на пересечении волжского и евроазиатского транспортных направлений, должна была стать одним из центров индустриализации. Начался активный поиск энергоресурсов будущей индустриальной базы Поволжья. Тысячи геологов-исследователей отправились в район Средней Волги. Местные издания пестрили рубриками: «На фронте полезных ископаемых», «Пролетарские недра» и т.д. Наступление на недра завершилось полной победой пролетариата: на Орском направлении в поселке Халилово обнаружили высокосортные красные железняки, рядом с Самарой в 1937 г. открыли «второе Баку», а реке Волге пообещали «придавить горло плотиной и каждую каплю взять на учет». Свершение самых несбыточно-грандиозных планов наметили на конец 30-х. Но в действительности именно годы первой пятилетки стали периодом решения конкретных городских проблем и реального строительства.

Индустриализация СССР включала 518 крупнейших строек социализма. Более десяти из них располагались в Самарском крае. В Самаре в 1928-34 гг. построили несколько новых предприятий: карбюраторный, толе-рубероидный заводы, мясокомбинат, ГРЭС, станкостроительный завод. Подвергся реконструкции Императорский завод «Сажерез» (ныне 9-й ГПЗ). На перспективу строительства в 1927-28 г. составили первый в советское время проект планировки и застройки города, разработанный московскими архитекторами В.Г. Семеновым и А.А. Галактионовым.

План не учитывал действительных темпов роста города, но заложил основные направления развития Самары и отразил идеи функционального зонирования. Новые предприятия располагались уже не по ходу распространения городского жилья, вверх по Волге, как это было в дореволюционное время. Теперь, с постройкой волжского водозабора, они проектировались на достаточном расстоянии от города и были отнесены от Волги (карбюраторный завод), либо строительство разворачивали по берегу реки Самары, впадающей в Волгу. Землю под заводские площадки отводили с учетом розы ветров к северо-востоку от Самары, а рабочие поселки располагались к юго-западу от предприятий.

Второй центр города, в районе станции Безымянка, стал развиваться еще в 1912 г., со времени постройки Императорского завода «Сажерез».

«Первейшее преимущество будущего рабочего района в том, что все элементы его запланированы разумно. Сознательное их размещение — главное отличие социалистического города», — писала «Волжская коммуна». Статья в журнале «Волжская новь», рисуя картину отвлеченного социалистического города, описывает довольно точно планировочную схему будущей Безымянки:

«Давайте нарисуем условную схему социалистического города. Проводим линию транспорта. Она легко разделит город надвое, оставляя с одной стороны индустриальные кварталы: в них заводы, лаборатории. Теперь перешагнем через узкую линейку транспорта. И мы будем среди светлых кварталов жилищ, окруженных широким поясом древонасаждений. И затем, преодолевая новую зеленую преграду, можно быть в кварталах зданий общественного назначения».

Изменение традиционного развития городской территории произошло еще в 1922 г., с созданием кооператива железнодорожников «Город-сад». Поселок расположился в 15-ти км от города у железнодорожного полотна. Облик домов на одну семью с участками земли полностью зависел от вкусов их хозяев. Эта форма жилья показала свою жизнеспособность — поселение просуществовало до тех пор, пока территория не была занята новыми микрорайонами.

К 1927 году город переполнили беженцы из Средней Азии и спасающиеся от голода сельчане. Надстройка существующих зданий уже не давала достаточного количества жилых площадей. Поэтому довольно эффективным решением острой жилищной проблемы стала организация рабочих кооперативов. Самарский крайком постановил создать таковые всем крупным организациям города. По заданию руководства проектная контора завода N 42 разработала проект типовой застройки рабочего поселка. Двухсекционные дома частично повторили очертания существующих улиц, образовав замкнутые дворы с группой «строчно» расставленных жилых корпусов. Ледники и индивидуальные сараи заняли дворовые пространства.

Яркими примерами нового градостроительного подхода стали рабочие поселки карбюраторного завода, завода N 15 в Чапаевске и так называемые «первомайские корпуса» — микрорайон, на проектирование которого в 1927 г. MAО был проведен всесоюзный конкурс. В состав жюри входили А.В.Щусев, Н.Я.Колли, И.В.Рыльский и В.Д.Кокорин. К реализации был принят наиболее экономичный проект архитектора Г.Я. Вольфензона, получивший третью премию. Застройка представляет собой четыре параллельно расположенных здания с 3-4 — комнатными квартирами. Изначально в них не было выделенных ванных комнат. Кухонный стол-тумба при снятии с него крышки превращался в ванну. Жилой район в Чапаевске и рабочий поселок карбюраторного завода представляют «строчную» застройку по типовым проектам Стройкома РСФСР. Большинство квартир — 3- и 4-комнатные, что при дефиците жилья вынуждало заселять эти дома покомнатно.

Анализируя типологию жилья 20-З0-х гг. в Самаре, можно сделать вывод, что реально ситуацию спасали именно большие квартиры. Однокомнатные составляли около 5% от всех вводимых площадей. Таким образом, компромиссные поиски экономной формы существования были безрезультатными — 5-метровые кухни в домах Вольфензона делали невыносимой жизнь 400 рабочих, проживавших в 40 квартирах (в среднем на человека приходилось по 3 м2 жилой площади).

Обобществление быта стало главной надеждой властей на решение жилищной проблемы. Вольфензоновские дома подверглись жесточайшей критике в местной прессе: «Каждая квартирка — замкнутое целое, отгороженная от мира жизнь. Сама планировка помещения прочно и безоговорочно утверждает старый быт… Головотяпство, бюрократизм или вредительство? По отношению к рабочим и их размещению — головотяпство. Со стороны планировки — махровый бюрократизм». Мог ли москвич не знать о существовавшей жилищной проблеме, сомнительно. Это наводит на мысль, что художественные качества нового жилья далеко не всегда были подчинены или отождествлялись с функциональными факторами. Экономически подобная архитектура была идеальна для властей. Дешевизна достигалась за счет применения кирпично-каркасных систем пустотных кладок, конвейерных методов возведения. Конструктивисты, декларируя принципы «правдивой архитектуры», не настаивали на штукатурке фасадов.

Но невыспавшиеся люди не могли эффективно трудиться. Поэтому разработка проектов домов-коммун явилась вовсе не реализацией идеи социалистической утопии, как теперь принято представлять, а была продуманным гуманистическим актом.

Пропаганда нового быта велась всеми мыслимыми способами. Фотографии с толпящимися над одной книгой или одной тарелкой коммунарами призывали 90% времени проводить в коллективе.

Раскрепощение женщины от «кухонно-корытных» забот означало создание новой семьи, которая «превращалась из экономической единицы в чисто этическую» (А.Каутский). При горкоме было организовано общество воинствующих новобытников, борющихся за социалистическое переустройство жилищного фонда Самары. «Краевой город должен быть застрельщиком новых форм быта. А новый быт мы сможем осуществить лишь в домах-коммунах, специально рассчитанных на коллективное обслуживание основных бытовых потребностей», — писал «Средне-Волжский комсомолец». В данных условиях дезурбанизм М. Охитовича становился крайне вредной идеологией «пустозвонного фразерства, которая поощряет буржуазный индивидуализм и игнорирует материально-экономические возможности».

Известны проекты домов-коммун для разных городов края, разработанные Самарским АПУ. Однако в области была построена только одна коммуна — в 1929 г. в Чапаевске (ил. 1). Авторов нельзя обвинить в изощренности замысла. Параллелепипед набит рабочими ячейками так плотно, что набор общественных помещений, в которых и должна проходить большая часть досуга коммунаров, сведен к тесным, редко расставленным кухням и санузлам. Но с постройкой этого здания более 600 рабочих были размещены в относительно пристойных условиях.

Примат общественного над личным еще пропагандировался до 1932 года. Это могло переродить безнадежных людей. Например, до 1930 года в крае существовал журнал «Средне-Волжский заключенный», т.е. заключенные мыслились частью общества.

Вспомним описанную выше схему соцгорода: сначала идет индустрия, потом через барьер зелени жилье, а дальше, отделенное от жилья еще одним зеленым барьером, чистилище — общественная зона. В реальности это чистилище и являлось средством экономии. Полностью реализованных коммун со столовыми, садами-яслями, читальнями в стране ничтожно мало, а без общественной составляющей они стали бы уже в 30-х годах казармами, даже если в стране не произошло смены культурной направленности.

В 1932 г. постановление «О перестройке литературно-художественных организаций» реализуется во всех видах художественной деятельности. Но это постановление, как, впрочем, и результаты конкурса на Дворец Советов в Москве, которые дали импульс развитию сталинской классики, было лишь свидетельством, а отнюдь не причиной борьбы за единомыслие пролетарского искусства. Достаточно вспомнить, что Общество пролетарских художников Самары действовало уже с 1924-го года, а дискуссионная лексика борцов с формализмом развивалась всю вторую половину двадцатых. Если попытаться вникнуть в смысл наиболее употребляемых негативных определений того времени с точки зрения их нынешнего понимания, то остается впечатление полного абсурда. В арьергарде победоносного шествия советского искусства шла живопись, и «первые потрясатели основ умирающего буржуазного искусства к началу 30-х замыкали шествие». В архитектуре этими «потрясателями» и были новаторские группировки АСНОВА, ОСА, АРУ, которые олицетворяли «грохот и скрежет рвущихся цепей, бунт при хаотичном вступлении в революцию», и не более того. Такой «бунт», проявившийся в конструктивизме, мог быть назван как угодно — от «буржуазной эклектики» до «беклинской мистики», противопоставляемых соцреализму.

Однако Самара не являлась центром архитектурных дискуссий. Стилизаторская сущность самарского конструктивизма не была скрыта утверждением целесообразности. Сильные в художественном или инженерном отношении здания зачастую не имели достаточного функционального оправдания. К примеру, легкое и светлое здание клуба Дзержинского вовсе не такое уж светлое внутри. Прогулочные террасы, придающие эту легкость, закрывают свету доступ в интерьер и пустуют под снегом 5 месяцев в году (ил. 2). В то же время формалистская фабрика-кухня московского архитектора Е. Максимовой, в виде серпа и молота, функционировала великолепно. Из «молота» — заготовочного цеха, разбросанные веером транспортеры подавали еду в любую точку «серпа» — столовой (ил. 3).

Но никто из самарцев и не брал полномочий именоваться конструктивистом. Автор двух десятков конструктивистских построек Петр Щербачев окончил Московское училище ваяния и зодчества в 1915 году, и можно предположить, что работа в стилях осталась для него сущностью художественного профессионализма. Плеяда молодых архитекторов, в частности Л.А. Волков или Н.Г.Телицын, восприняла смену творческой направленности советской архитектуры 30-х годов как переход от простого к более сложному, т.е. более прогрессивному, совершенному и глубокому. Была ли эта смена для самарских архитекторов болезненным процессом, может проиллюстрировать комплекс ОГПУ, созданный в 1929-32 гг. Его авторы — Волков и Телицын проектируют конструктивистские клуб Дзержинского с Управлением внутренних дел (сгоревшим), аскетичный дом рядовых сотрудников ОГПУ и декорированный дом высшего офицерского состава с закрытым распределителем во дворе. Пафос Равенства 20-х сменяется пафосом Власти периода культа личности. Дом, где живут руководители, должен отличаться от того, где может жить кто угодно. Впрочем, скоро домов для «кого угодно» уже не остается. Если в 20-е в кооперативы и коммуны мог попасть любой желающий, то в 30-е все жилье становится ведомственным. Если раньше дом крайсовета мог быть похожим на дом речников, то теперь дома власти активно обозначаются. Монументальность становится инструментом утверждения Власти.

Изменения художественной формы следуют за социальными переменами. Форма в одном случае реагирует активно (жилой дом ОГПУ (1932), в другом случае она инертна. Например, Дом специалистов (1934-36, А.И. Полев), умело сделанный в духе конструктивизма (ил. 4). Он отражает всю противоречивость социальных перемен начала 30-х гг. — выделение правящего класса, борьбу с «обезличкой» и т.д. Это здание было построено для творческой элиты, и каждая квартира в нем была распланирована с учетом пожеланий будущих жильцов.

Во вновь оформившейся «империи» Москва стала эталоном всего происходящего. Новая история самарской архитектуры не могла не учитывать этого, она должна была повторить все столичные свершения, но в соответствующем значимости города масштабе. Самарский кафедральный храм 90-метровой высоты Во Имя Христа Спасителя сносили 4 года подряд. Для этого даже проложили специальную трамвайную линию, чтобы отвозить на переработку строительный мусор. На его месте по проекту Троцкого и Каценеленбогена в 1936-38 гг. возвели храм пролетариата — оперный театр с художественным музеем и библиотекой. Для самарской архитектуры это сооружение носило ничуть не меньшее значение, что и Дворец Советов для Москвы. «Это прекраснейшее из произведений русского зодчества, созданных за всю историю нашего города», — писалось в книге о самарской архитектуре к 30-летию Советской власти.

В то же время должны были существовать утопические стройки века, демонстрирующие миросозидательную силу Власти и значимость края для всей страны. Таких в области было две — Халиловский металлургический гигант и крупнейший в мире гидроузел.

Комбинат в поселке Халилово имел свой ориентир — Магнитострой. Его следовало превзойти в рамках социалистического соревнования. Халиловский гигант рассчитывался на 200 тысяч рабочих. Сам поселок должен был превратиться в полумиллионный город. В то же время, чтобы обеспечить энергией такой монстр, требовалось возвести электростанцию невиданной мощности. По счастливой случайности, т. Кржижановский еще в 1929 г. заметил «чрезвычайно выгодные для расположения гидроузла Жигулевские ворота». Они представляют собой горные отроги по обе стороны реки. Воодушевленная Самара нашла слова наркома пророческими. Действительно, оказалось, что крюк, который делает Волга, образуя Самарскую Луку, составляет 200 км. Его можно было избежать, если спрямить реку, закрыв Жигулевские ворота. Правда, при этом сама Самара перестала бы являться столь значимым пунктом движения «из варяг в греки», ведь ее легче миновать. А в Москве уже разрабатывался проект развития колыбели Ильича — Ульяновска, готового принять часть функций соседа. Но эти обстоятельства в Самаре нарочито не замечались. С 1932 года начинает писаться в прозе и стихах история еще не построенного Волгостроя: «Запах тополей, мечтательное утро, стройные сосны, мудрое раздумье мшистых Жигулей — об этом ли говорить сейчас? Мы видим уже бетонную преграду, дерзко преградившую путь Волге, видим контуры замечательного сооружения из стали, бетона и стекла, осевшего на жигулевских отрогах. Перед завтрашним Волгостроем придется слегка отступить Днепрострою. Ибо уже сейчас мы можем произвести короткое арифметическое действие: Днепрострой + Днепрострой = Волгострой».

Судя по описанию «замечательного сооружения», архитектурой оно должно было походить на веснинский ДнепроГЭС. Но за пять лет разработки проекта эстетические взгляды подверглись корректировке. Во второй половине 30-х годов началось строительство поселка Управленческого, где и разместилось управление Куйбышевского гидроузла. Легкая, светлая неоклассика, каскады лестниц, фонтаны и ажурные колоннады, вдохновенное соитие с волжскими далями — таким предстало это сооружение, разработанное самарским АПУ. От хлопотливой тяжести сталинского ампира не осталось и следа. Когда стало понятно, что проект века обречен, как и московский Дворец Советов, управление реконструировали под санаторий.

В 1939 году на XVIII съезде партии Молотов высказался против гигантомании, за скоростные методы строительства, и его слова оказались пророческими. Пора гигантомании оборвалась войной.

Самара пережила годы своей высочайшей значимости, будучи столицей СССР в годы войны. Она выросла в несколько раз благодаря тому, что сюда были эвакуированы десятки крупнейших предприятий. Но благодатную почву для этих событий подготовили государственные программы периода индустриализации, наметив основные пути развития промышленного центра.

---

* В феврале 1999 г. произошел пожар здания УВД. Жертвами этой катастрофы стали около 70 человек.

Авторы: Виталий Стадников, аспирант СамГАСА, каф. АиД / Виталий Самогоров, научный руководитель, кандидат архитектуры / Мария Нащокина, научный консультант, кандидат архитектуры, советник РААСН